Online812

«Не то беда, что человек человеку волк, а то, что человек человеку бревно», – заметил как-то В. В. Розанов. Как к бревну я и относился к творчеству своего бывшего земляка и практически ровесника – рано и отнюдь не низэнько (хотя и не слишком высоко) взлетевшего кинорежиссера Сергея Соловьева. Что-то мне у него нравилось, что-то нет; сильные чувства вызвала лишь одна лента – «Белая птица с черной отметиной».

Общее ощущение от кинематографа Соловьева у меня смутное. Или, вернее, мутное. Вроде бы талантливо, а вроде и нет. Вроде бы высокопрофессионально, но и не без дешевой самодеятельности тоже. Вроде бы высоконравственно, а вместе с тем и как-то, знаете ли, местами похабненько. Вроде бы актуально, но актуальность эта высосана из пальца.
Мандельштам называл подлинную поэзию ворованным воздухом. Для Соловьева советского периода ворованным воздухом совершенно очевидно являлся секс. Тот самый секс, которого в СССР не было. Причем сам соловьевский кинематограф ворованным воздухом отнюдь не был, хотя и претендовал на это.

Возникало подозрение (не полностью развеявшееся и сейчас), что, родись Соловьев в свободной стране, он, наверное, все равно пришел бы в большое кино, – но из порноиндустрии. А может быть, в ней бы и остался, – и получил, разумеется, все награды, успешному и талантливому порнорежиссеру причитающиеся. Потому что любовные прелиминарии – своеобразный танец семи покрывал, исполняемый, правда, не Саломеей, а самим царем Иродом, – составляют главное содержание его лент. И потому что команда оператору: «Глуши мотор!» всякий раз представляет собой дань условностям и в основном цензуре.

И вот Соловьев взялся за мемуары. Трехтомные. Любитель и знаток русской классической литературы, он наверняка ориентируется на трехчастные, а то и четырехчастные романы -не столько воспитания, сколько становления (разницу между первыми и вторыми я бы посоветовал читателю изучить на примере двух книг о Вильгельме Мейстере). Вышло пока два тома, а прочесть я успел и вовсе один: «Начало. То да се». Про советское – а значит, еще относительно понятное, относительно осмысленное во всей своей глубинной невменяемости – время.

Сам Соловьев мыслит собственную книгу чередой литературных портретов, о мере художественности которых не без кокетливости предоставляет судить читателю. Портреты, прямо скажем, не очень. Настоящий мемуарист просто-напросто вынужден быть мерзавцем, причем это не свойство натуры, а добровольно (но обязательно!) взятая на себя роль. Парадные портреты, да и романтически приподнятые портреты уместны в живописи (да и там не очень), а вот удачный литературный портрет может и должен быть беспощадным, как портреты Габсбургов кисти Веласкеса. Как литературные портреты современников, сделанные Ходасевичем, Надеждой Мандельштам или Василием Яновским. Правда, лучше бы, без излишней кромешности, присущей дневниковым записям Юрия Нагибина или Андрея Тарковского.

Соловьев же комплиментарничает, рассыпая слова благодарности учителям и старшим товарищам, не говоря уж о «подругах и товарках, дар которых он пустил в оборот и вернул им в подарок целый мир в свой черед» (парафраз строфы из пастернаковской «Вакханалии»).

Образ рассказчика куда более удачен, хотя все так же смутен. Вундеркинд из школьной самодеятельности, двоечник-полузнайка, «мальчик ниоткуда» сначала во ВГИКе, а потом и на «Мосфильме», выпивоха и жуир, друг и ровня нынешних и будущих знаменитостей (Михалков и Тарковский), конформист по самоопределению (хотя скорее просто поздний шестидесятник), – режиссер Соловьев этаким колобком уходит и от бабушки Софьи Власьевны (советской власти), и от дедушки Абрама Исааковича (советского кинематографа), – но и тот, и другая  все равно любят его как родного. В чем, впрочем, нет ничего удивительного: он и впрямь их «кровиночка», причем совместная. Колобок, катающийся как сыр в масле, – но колобок мыслящий, чувствующий и, главное, фонтанирующий оригинальными творческими идеями.

О качестве этих идей судить опять-таки не берусь. Вот одна, на пробу: снять фильм по Горькому, – но так, чтобы получился Лев Толстой в пересказе Антона Чехова, с Михаилом Ульяновым в главной роли. А вот другая, нереализованная: снять фильм по чеховскому «Иванову» с собственной женой – великой (без дураков, тут я с Соловьевым согласен) актрисой Екатериной Васильевой. А вот третья (чужая): снять фильм с «командой» Тарковского и с самим Тарковским как одним из исполнителей. А вот четвертая (и тоже чужая): экранизировать «Малую Землю» Брежнева. Впрочем, от обеих чужих идей Соловьев не без колебаний отказывается, упуская тем самым шанс войти на равных правах в одну из двух главных творческих (кинематографических, но не только) элит.

Групповой портрет двух элит советского времени – единственное, пожалуй, ради чего стоит как минимум пролистать книгу культового (по самоощущению) кинорежиссера. Более чем отрезвляющее чтение. Потому что, вопреки расхожему мифу о постоянных гонениях на доморощенных гениев, Соловьев изображает схватку «коллективного Тарковского» с одной стороны и «коллективного Ермаша» (был такой министр кино) с другой, как борьбу нанайских мальчиков, причем задираются неизменно «гении», тогда как «гонители» всего-навсего огрызаются, да и делают это исключительно для порядка. Так рычит на хозяина крупная, но не злая собака – ньюфаундленд или лабрадор. «Гении» – хозяева, а «гонители» – лабрадоры, – и совместными усилиями они весело тратят казенные деньги.

Позволю себе неполиткорректное замечание: ситуация прирастает особенно комическими обертонами, когда осознаешь, что и «гении», и «гонители» – и кинорежиссеры, и номенклатурщики среднего звена – чуть ли не поголовно евреи, причем евреи двух типов. Ассимилировавшиеся столичные евреи после революции пошли в синематограф, а «дикие» местечковые – во власть, однако впоследствии всё это перепуталось. Сергея Соловьева – не еврея, не антисемита и сына важной шишки из НКВД – и те, и другие воспринимают как родного: одни зовут его в «диссиду», другие – в партию, – а наш колобок продолжает кататься в масле… Хотя и становится уже в перестройку, а значит, за рамками первого тома мемуаров, номенклатурщиком среднего звена.

Книга воспоминаний Сергея Соловьева внушает определенную симпатию к мемуаристу, хотя «переквалифицироваться в управдомы» он, в отличие от Остапа Бендера (на которого в своих воспоминаниях смахивает тоже), похоже, не собирается.     

Виктор Топоров