Online812

1) «Укус ангела» (2000 г.): роман, прославивший писателя  в ранге и под титулом «русского Павича», – политическая и философская (анти)утопия на тему (поза)вчерашнего дня, который тогда был (после)завтрашним.
 2) Всё остальное, включая два романа 2000-х  – «Бом-бом» и «Американскую дырку», – а также раннюю прозу (прежде всего «Дневник собаки Павлова»):  изысканное, но вместе с тем и несколько провокативное письмо; иронико-романтический автопортрет (и групповой портрет друзей, и литературный портрет города) с некоторой долей фантасмагории; путаные политические идеи, провозглашаемые то ли всерьез, то ли в шутку; искусные автореминисценции и невольные самоповторы; сильная, хотя, пожалуй, и несколько статическая, чтобы не сказать статуарная магия уверенного в собственных силах мастера.
3) Всё, еще не написанное, но читателем с нетерпением ожидаемое: читателем как массовым, который ждет нового «Укуса ангела», то есть прежде всего этакого литературного электрошока, – так и читателем специфически крусановским, то есть, попросту говоря, поклонниками и поклонницами таланта, число которых тоже довольно значительно, однако имеет стойкую тенденцию к сокращению, потому что Крусанов пишет сложно, а в литературе и искусстве с самого начала «нулевых годов» просматривается тенденция к усреднению и упрощению предпочтений.
И вот четвертый роман. «Мертвый язык». Куда – и под каким знаком – он вписывается?
Роман (журнальная, а значит, изрядно сокращенная версия) опубликован в июньской книжке «Октября». В книжной (и полной) форме он выйдет в «Амфоре» осенью. Вообще-то предварительная публикация романов в «толстых» журналах – немодная и объективно невыгодная авторам практика: публика в журналы все равно даже не заглядывает, а «критический залп», в любом случае способствующий успеху, поневоле раздваивается: одни «отписываются» по журнальному варианту (как я сейчас), другие – дожидаются книги… В нашем случае пауза, впрочем, невелика и приходится на мертвое время отпусков.
С другой стороны, журнальный вариант многим романам даже «к лицу». Во-первых, из него отжата «вода», а во-вторых, он прошел хоть в какой-то степени профессиональную редактуру. Правда, требовательный к себе Крусанов мог бы обойтись без «улучшающей ампутации» части текста, – а вот некоторые побочные линии в сокращенной версии романа явно провисают. Я, правда, не читал полной.
Применительно к прозе Крусанова я принадлежу сразу к обеим вышеперечисленным категориям его читателей: как поклонник я жду и по мере выхода с удовольствием читаю каждую новую вещь; как массовый читатель (вернее, конечно, как представитель массового читателя) всякий раз надеюсь на новый «Укус ангела».
Во избежание двусмысленности сразу же отмечу, что эта вульгарно-массовая надежда и на это раз не сбылась: «Мертвый язык» (если отвлечься от определенных нюансов, о которых дальше) не хуже, но и не лучше «Бом-бома» и «Американской дырки»; он очень похож на них; более того, все три романа совершенно определенно складываются в трилогию.
В каждом из них есть главный и полуглавный герой (вечно тридцатипятилетний и условно двадцатилетний); есть детально выписанный город; есть легкая чертовщина на грани фантастики (в новом романе из иных щелей определенно доносится нехороший  стругацкий запашок, правда, кое-где, как бы в компенсацию, благоухает Германом Гессе); есть сумасшедшинка некоей глобальной идеи (сама идея от романа к роману варьируется), и ведутся долгие задушевные беседы – в том числе и в постели – на подступах к ней, и происходит трагикомический срыв при первой же попытке ее реализации.
Герои трилогии Крусанова – и в романе «Мертвый язык» это становится особенно очевидно – не столько готовят русский бунт, бессмысленный и беспощадный (хотя и этим тоже занимаются), сколько, подобно лермонтовскому парусу, ищут бури и в общем-то обретают (внутренний) покой уже на дальних к ней подступах. Это, в сущности, загадочные персонажи самого парадоксального свойства (недурно зная прототипов и прежде всего самого автора, не могу не подтвердить его предварительных выводов): с одной стороны, они вроде бы равнодушно, вроде бы снисходительно презирают роскошь как проявление заведомо низкого, заведомо приземленного гедонизма; с другой, отвергая чистую аскезу, умеют получать удовольствие (по полной программе!) от самых бесхитростных радостей жизни, включая, прежде всего,  роскошь человеческого общения (герои Крусанова этой роскошью, пожалуй, даже несколько злоупотребляют; их прототипы тоже); с третьей же, даже в собственном кругу откровенно томятся скукой и всячески злоумышляют против ненавистного «бублимира».
Особенность нового романа Крусанова (сюжета которого я не пересказываю из принципа), по сравнению с двумя предыдущими, – нарастающий авторский пессимизм (отчасти, должно быть, и возрастной: глядя не в зеркало, так на друзей-товарищей) рука об руку с пассеизмом. Правда, вы не знаете, что такое пассеизм, – но поверьте мне на слово! Поверьте, что это именно то слово!
У английского поэта и художника Уильяма Блейка есть стихотворение The Fly и рисунок, это самое Fly изображающий. Самуил Маршак назвал свой перевод «Мухой», я свой (и многие вслед за мной) – «Мотыльком», еще кто-то – «Мошкой».
Сам же Блейк изобразил бабочку.
А Павел Васильевич Крусанов любит жуков.
И вот вам единственный на всю статью спойлер (т.е. преждевременно раскрытая важная информация) в виде стихов Блейка в моем, естественно, переводе:
«Жаль мотылька! Моя рука нашла его в раю цветка. Мой краток век. Твой краток срок. Ты человек. Я мотылек. Порхаю, зная: сгребет, сметет рука слепая и мой полет. Но если мыслить и значит – быть, а кончив мыслить, кончаем жить, – то жить желаю мой краткий срок, – весь век порхая, – как мотылек».
Иллюзорность банального и постылого отнюдь не означает, будто и сам выход из иллюзорности не окажется лишь иллюзией, – вот на какой ноте завершил Павел Крусанов свою трилогию, вот о чем он написал свой четвертый роман.