Online812

                      - Что в планах у двух ваших театров – МХТ и «Табакерки»?
– Думаем о булгаковской «Зойкиной квартире», о «царской» трилогии Сухово-Кобылина, которую прежде предлагал Юрию Любимову. Возможно, поставим «Три сестры» Чехова, «Вестсайдскую историю». Это в МХТ. А в «подвале» (так Табаков называет свой театр-студию. – Прим. ред.) – Чехов, что-то из его короткого. Может быть, поставим «Идеального мужа» Оскара Уайльда. Островского, может быть, поставим, «Банкрота». Может быть, вернусь к «Филумене Мартурано» (пьеса Эдуардо де Филиппо, нашему зрителю известная по фильму «Брак по-итальянски с Софи Лорен и Марчелло Мастроянни. – Прим. ред.).

- Я почему про планы спросила – потому что не ожидала услышать и не услышала ни одного названия современной пьесы.
– Если трезво посмотреть на процессы в русском театре, то это беда ведь! Театр нищ, театр социально плохо защищен, я имею в виду его работников. Но главное – современная драматургия, которая просто исчезла. То ли разучились писать пьесы, то ли ждут, когда им скажут, как и что надо писать. 

Вот у меня во дворе «подвала» фигуры стоят – Александра Вампилова, Виктора Розова и вашего, питерского, Александра Володина. Я с детства моей бабушкой был обучен помнить добро и говорить «спасибо». Вот я этим трем драматургам и сказал таким образом «спасибо». И не только я должен их поблагодарить – они, по сути, кормили весь советский театр почти полвека.

- Самое замечательное в их драматургии, что она снисходительна к  слабостям человека.
– Ну, это, прежде всего, надо сказать о Чехове.

- А сегодняшняя драматургия – она злая какая-то. Не находите?
– Молодые драматурги не удивляют меня, извините. Они чужие мне. Была такая девушка из Екатеринбурга, Денежкина ее звали, помните? Когда она появилась, я подумал: «Ну! Неужели что-то настоящее появилось!» И что? Где она? Очень быстро молодые переводят себя на ренту от предполагаемых собственных способностей.

Многое происходит от того, что растеряны люди. «Мы куда-то идем, куда-то ведут нас, но ни мы не знаем куда, ни те, которые ведут». Это Островский написал, в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты». А уж после семидесятилетнего жестокого опыта коммунистов и вовсе не оправиться никак…

Вы смотрели «Елену» Звягинцева? Замечательная, из ряда вон выходящая картина про самое главное – про то, что так жить нельзя. Меня и Путин, в общем-то, обнадеживает, потому что он стал печальнее.

- С чего вы это взяли, что Путин стал печальнее?
 - Я это вижу, вот и все.

- Знания приумножили скорбь?
– Да, по Экклезиасту.

- Вот вы говорите, что творцы наши никак не могут оправиться от «жестокого опыта коммунистов». А вы-то оправились.
– Вы знаете, я ведь, с одной стороны, – из крепостных, моя фамилия вообще не Табаков, а Утин. Предок мой Иван был нищим, его взяли на воспитание богатые крестьяне Табаковы. И дедушка, Кондратий Иванович, отец папы, уже был Табаков. А вот по маминой линии дедушка мой Андрей Францевич Пионтковский снабжал зерном всю Одесскую губернию. В 1912 году он купил остров близ Капри…

- Были там?
– Нет, не был, не интересуюсь… Так вот насчет «оправился» я или нет – у меня не было иллюзий, я довольно рано узнал, что на самом деле происходит в стране.

- Вас, я знаю, чуть не посадили за то, что в феврале 1953 года предложили четырем друзьям заговор против Сталина, и спасла вас только его смерть.
– Я даже не об этом. А вот представьте себе коммунальную квартиру, восемь комнат, в самой большой,  49-метровой, жили мы, Табаковы: папа-мама, бабушка, моя сводная сестра и я.  Я спал с бабушкой в загородке, метров десять. Иногда по ночам она просыпалась, я тоже вставал, хватался за ее ночную рубашку и шел вместе с ней к окну. И сквозь сетку от мух мы видели машину, в которую сажали человека, а потом машина уезжала. Бабушка, вернувшись за загородку, становилась на колени и молилась…

- И как вы справлялись с этим противоречием – молящаяся за «врагов народа» бабушка и пионерия?
– Я это не связывал вовсе – я просто был нормальным пионером, потом комсомольцем, а в «Современнике» и вовсе секретарем комсомольской организации.

-  Павлика Морозова в себе не душили?
– Да меня и не посещали мысли подобного рода. Но вот в советское время было такое испытание. И хотя диктатура рабочих и крестьян мне глубоко несимпатична, но считаю, что сегодняшнее испытание рублем жестче, безжалостнее. Тогда, думаю, было 40 на 60, а сегодня – 30 на 70…

- Это вы что считаете?
– Соотношение людей, сохранивших нормативы добра, справедливости, совести, чести.

- Вот герой писателя Светланы Алексиевич, спрашивает: можно ли сохранить человеческое достоинство, если «ножку венского стула в задний проход...».
– Рубль, он – та же ножка с надетым на нее контрацептивом, смазанным вазелином. Это, конечно, все игра словами, но главное, что тогда, у края всегда была возможность выбора. Это мне и Александр Исаевич Солженицын рассказывал, что даже там, за пределом, этот выбор есть. А сейчас его нет.

- Но, тем не менее, вы нашли общий язык с теми, у кого есть деньги.
– А как вы думаете, почему люди сегодняшнего бизнеса дают мне эти деньги? Дают, на мой взгляд, успешным и не ворующим. Вы знаете, на чьи деньги был сделан первый ремонт в этом театре, после которого исчезли срач, пьянь, грязь и воровство, бытовавшее в нем? На деньги Ходорковского, он дал 500 тысяч американских рублей. Но после этого народные артисты уже не гасили чинарики об батареи.

- Из уважения к Ходорковскому?
– Из уважения к чистоте. И, кстати, когда «подвал» открылся, мы с Авангардом Леонтьевым первую неделю мыли сортиры, лично. И домылись до того, что сортиры стали убирать студийцы: поняли, как должно быть по-человечески.

- Сколько угодно честных ваших коллег не могут похвастать серьезной помощью меценатов. Чем вы их еще берете?
– Что ж, есть у меня некоторые свойства. Видимо, я вызываю доверие у них.

- А на что вам дают деньги?
– Эти деньги дали возможность бедствующим, пожилым, больным работникам этого театра жить достойно, не протягивать руки.  Наверное, стоит назвать еще примеры социальной защиты, которые были введены мной. Например, сегодня артисты, не выходящие на сцену по каким-то обстоятельствам, получают 30 тысяч рублей в месяц. Дальше – каждый работник этого театра, имеющий ребенка, получает 13,5 тысячи рублей.  Мои приятели – владельцы аптечной системы, предоставили мне десять дисконтных карт, по которым наши болеющие сотрудники старше 55 получают свои лекарства.

- А у нас любят говорить: «театр – не богадельня».
– Без комментариев… Но вы знаете, я, когда размышляю, что однажды надо будет прекратить заниматься руководящей деятельностью, понимаю: развалить все можно сезона за полтора. Но я стараюсь об этом не думать…

- Ну вот, Товстоногов не думал, и что в итоге с его прославленным БДТ случилось?
– Понимаете, если я начну думать, то все волей-неволей начнут это обсуждать. А пока я был вынужден подписать контракт до декабря 2015 года. За это время, я думаю, либо построим, либо с помощью Сергея Собянина доведем до пускового периода строительство филиала, и тогда финансовая состоятельность МХТ повысится в 1,6 раза.

- Когда вы говорите о руководстве МХТ, то называете себя кризисным управляющим. А кто вы в отношении «подвала»? Хозяин?
– Нет, не хозяин, хотя в него вложено, и немало, моих денег, так складывалось. Нет,  я – отец-основатель. 

- Когда 25 лет назад ваш театр-студия возник, с одной стороны, властью он был принят в штыки, а с другой стороны -  обласкан КГБ. Как эта организация вас полюбила?
– А как еще продемонстрировать маодзедуновский принцип: пусть расцветают все цветы? Мы отвечали за весь андеграунд тоталитарного Советского Союза. И к тому же, думаю, причина заключалась и в том, что сотрудники КГБ знали: я безнадежно испорченный русский человек

- И что это означает?
– То и означает – что «не стремлюсь, не хочу, пробовал, и еще раз «не надо»».

- А были искушения?
– Были, а как же? В 1968 году я должен был лететь в Лондон, примерять штиблеты, перчатки, фрак для роли Есенина в фильме «Айседора», который ставил режиссер Карел Райш. Но в тот день, это было 5 ноября, когда я должен был улететь, состоялась генеральная репетиция спектакля «Большевики», завершающая часть трилогии о трех этапах революционно движения. Никто меня не держал – роль у меня была не очень большая, секретаря горкома Загорского, и если бы сыграл ее не я, были бы другие штаны, и больше ничего бы не изменилось. Но мое отсутствие накануне премьеры могло нанести в каком-то смысле вред театру. А у меня ведь был уже заключен контракт на 78 тысяч фунтов! Вы даже представить себе не можете, что это была за сумма в 1968 году! Думаю, дело пахнет миллионами. И согласись я тогда улететь в Лондон, судьба моя могла довольно резко повернуться – я бы стал европейским киноактером…

- Жалеете, что не случилось?
– Нет, мне хватает того, что я имею. Я как раз тогда решил стать директором театра «Современник», чтобы не допустить его распада после ухода Ефремова.

И, наконец, меня же очень последовательно и конкретно перекупали японцы, американцы. Американцы совсем серьезно – я должен был руководить драматической частью Juilliard School – Джульярдской школы, одной из крупнейших американских школ искусства.

- Вы могли бы и американцев выучить?
– Я вам так скажу – может быть, я и заношусь, но после меня останется не меньше десяти высококлассных актеров, которых я выучил. А это много, на самом деле. Если собрать сборную команду, как говорят американцы, dream team, команду мечты – из самых интересных, самых значительных актеров от тридцати пяти до пятидесяти пяти, думаю, половина моих будет точно.

Так вот, я рассказал вам все эти истории, чтобы вы поняли, что такое «безнадежно испорченный русский».

- Никуда без наших березок?
– Березки – это общее место. Гламур… Я, когда приезжаю в Нижний, выхожу к памятнику Чкалову, и вот он, берег Волги, откос, а там виднеется противоположный берег Волги, у меня слезные железы начинают работать автоматически. Как писал Некрасов: «О, Волга, колыбель моя, любил кто тебя, как я…» Извините за выспренность, но это моя земля, моя страна, я нигде не чувствую себя так, как в России...

- Чайковский как-то написал: «Я счастлив и свободен, но отчего-то хочется плакать». Бывает такое?
– Да, такое бывает. Вот когда была страшная жара, пожары, люди спасали от огня свое последнее добро. И это было понятно. А вот заплакал я, когда богатые, благополучные  бизнес-парни на своих джипах рванули в горящие поселки, чтобы спасать и тушить. Не свое добро – в том-то и дело! Или, помните, как начальник расформированного аэродрома где-то в глубине Сибири 13 лет в одиночку поддерживал взлетную полосу в порядке. Благодаря чему терпящий бедствие самолет смог благополучно приземлиться. Этот же мужик юродивый.

- Нормально! Человек дело свое делал тихо-мирно, а это уже как юродивость трактуется!
– Увы, так в России считают.

- У нас в России еще крайне популярны издевательские вирши Дмитрия Быкова. Вас, кстати,  не удивило, что Михаил Ефремов участвует в «Гражданине поэте», или это закономерно?
– Я не задумывался на эту тему... Не вижу здесь ни закономерности, ни фатума, а лишь наличие здорового юмора, которое в сочетании с привычным чувством похмелья дает порой совсем неплохие результаты.

- А вот скажите, Олег Павлович, вы такой лояльный к власти, почему же несколько лет хотите поставить спектакль по пьесе Какабадзе «Кваркваре Тутабери». Это ж политическая сатира – героя принимают за революционера и сажают в тюрьму, а после отречения Николая II Кваркваре становится героем революции. Потом обман раскрывается, и он бежит, переодевшись в женское платье…
– Ну, в сторону власти выпадов-то здесь нет никаких. Но есть кое-какие аналогии: например, с кандидатом всех времен и национальностей или с другим кандидатом, у которого не чищены ботинки уже лет двадцать…

- Буду в телевизоре следить за ботинками.                          

Елена БОБРОВА