Online812

           Между прочим, у Григорьева Третьего, Геннадия Анатольевича (1950 – 2007), после смерти Олега Евгеньевича в 1992 г. вырвалось – естественно, в стихах: «Вновь поэт, не допив, не доспорив, / взял и смылся за грань бытия. / Это страшно, что умер Григорьев... / Хорошо, что Олег, а не я».

Олег Евгеньевич, родившийся 6 декабря 1943 г., как и Аполлон, имел отягощенную алкоголизмом наследственность. Готовился стать художником, в 1955 г. поступил в среднюю художественную школу, а в 1960 г. был исключен из нее «за формализм». Так пишут в биографиях. Правда, тут есть некоторая странность: в СХШ учились с 12 до 17 лет, чему в случае с Олегом Григорьевым как раз и соответствуют годы 1955 – 1960. Видимо, его исключили незадолго до окончания, чтобы не выдать свидетельства об образовании.

«Формализмом» в СССР пугали интеллигенцию с 1936 года, с того же времени никто точно не понимал, что это такое, поэтому как морильное средство он был незаменим и универсален. Тем более, что 1960 год – это время, когда особое внимание уделялось борьбе с абстракционизмом и другими империалистическими «измами».

В «Энциклопедическом словаре» (1955. Т. 3) отмечалось, что формализм – это антиреалистический художественный метод, для которого характерны отказ от познания жизненных явлений, субъективистское искажение, отрицание идейного содержания, советское же искусство борется с формализмом и под конвоем идет по пути социалистического реализма.

Стихи Олег Григорьев начал писать еще до того, как покинул СХШ. Якобы в 16 лет, т.е. в 1959 году (по другим данным – в 1961-м), написал знаменитый суицидальный катрен о Петрове: «Я спросил электрика Петрова: / – Для чего ты намотал на шею провод? / Петров мне ничего не отвечает, / Висит и только ботами качает». Из этого можно сделать вывод, что Олег Григорьев уже в 16 лет пошел другим путем – искажения и отрицания, а также подражания Николаю Олейникову, хотя знакомство Григорьева с его поэзией для меня под вопросом.

Другой поэт, которого можно было бы назвать литературным предшественником, если бы Григорьев его знал, – Юрий Одарченко, эмигрант, который в 1960 г. покончил самоубийством в Париже, отравившись газом. Его стихи – смесь мотивов тоски, одиночества и смерти: «Мальчик смотрит, улыбаясь: / Ворон на суку. / А под ним висит, качаясь, / Кто-то на суку». Типологическое сходство явно есть, но Олег Григорьев гораздо талантливее.

Судя по всему, Григорьев с характерным для него дефицитом честолюбия с самого начала настроился на жизнь маргинала – сторож, кочегар, дворник, люмпен, тунеядец, ссыльный… Главное свойство стихов Григорьева и соответствует взгляду маргинала, на всю суету взирающего со стороны или снизу – из сторожки, из кочегарки, из дворницкой, со дна жизни. Это свойство – ирония. Естественно, что в СССР ирония не поощрялась, для империи лживых слов, каким был СССР, она была губительной. Но вместе с тем без иронии смотреть новости по телевизору или читать «Правду» было невозможно, как сейчас без иронии невозможно следить, скажем, за трафиком олимпийских факелов, мечущихся между космосом, Северным полюсом и дном Байкала. Ироническим отношением к советской реальности тогда были охвачены все, Брежнев заразил иронией всех, как чумой, поэтому ироническая поэзия Григорьева оказывалась в точном смысле народной.

Характерные примеры из стихов Григорьева: «Девочка красивая / В кустах лежит нагой. / Другой бы изнасиловал, / А я лишь пнул ногой»; «Склонился у гроба с грустной рожей, / Стою и слушаю похоронный звон. / Пили мы одно и то же. / Почему-то умер не я, а он»;  «Куст оставил шрам на теле. / Старый пень проел сандаль. / О, как нехотя летели / Журавли куда-то вдаль». Последняя строка, возможно, была аллергической реакцией на «Журавлей» Расула Гамзатова – Наума Гребнева, которые доносились из каждой радиорозетки.

Помимо иронии как таковой легко улавливается лейтмотив смерти, ощущение тонкости грани, отделяющей смерть от жизни, ощущение себя мотыльком, живущим один день, и т.п. Смерть всегда рядом. Отсюда же ощущение философичности этой поэзии.

Олег Григорьев: «Стремился я к людям навстречу. / Вижу – бегут они стадом. / И вот эта теплая встреча / Для меня обернулась адом».

Жан-Поль Сартр: «Ад – это другие».

Не знаю, читал ли Олег Сартра, сомневаюсь, но, может, слышал от кого-то эту популярную фразу, а, может, сам дошел до того же и изложил стихом. Или Сартр читал Олега Григорьева…

Философия в стихах Григорьева возникает в результате неучастия, постоянного ощущения одиночества и предчувствия смерти. Советской идейности во всем этом не могло возникнуть по определению, а идеи две – ирония и сублимация мортидо. Воспринималось почти как антисоветизм, за что интеллигенция Григорьева и любила. Во всяком случае, «распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» (УК РСФСР, ст. 70), можно было бы при желании подвести легко: «Рухнул напротив дом, / Недавно построенный. / Ходит народ кругом, / Чем-то расстроенный»; «Дети кидали друг в друга поленья…»; «Хирург мне отрезал ногу, / Отрезал, да вроде не ту…» Но Олег Григорьев не заинтересовал даже КГБ, его пределом был участковый, которого вызвали соседи.

Некоторые думали, что Олег Григорьев пропивал свой талант. На самом деле его талант от алкогольной интоксикации был неотделим, и излечение от алкоголизма означало бы и излечение от этой «сдвинутой», эксцентричной поэзии, обеспеченной образом жизни и социальным статусом. Поэтому жалеть его не надо, все пребывало в гармонии. Ну, допустим, Григорьев не брал бы в рот ни капли спиртного и вел добропорядочный образ жизни, писал бы стихи, как Анатолий Чепуров, Олег Шестинский, Александр Кушнер или, скажем, Михаил Яснов, сделавший очень много для издания стихов Григорьева. И зачем это нам нужно? Когда-то было такое выражение: поэт, как дыня, должен вылежаться на соломе. То есть дозреть в нищете. Григорьев зрел на соломе нищеты в буквальном смысле.

Если искать историко-культурные аналогии, то мне его стихи напоминают возникший еще в античности жанр «разговор в царстве мертвых», реализованный в таких разнородных произведениях, как «Бобок» Достоевского, «На дне» Горького и «Мрамор» Бродского. Философ Михаил Бахтин возводил этот жанр к Лукиану. Отличительная особенность – симбиоз карнавального начала и темы смерти, уже состоявшейся и потому не переживаемой эмоционально, а представляющей собой предлагаемое обстоятельство, к которому герои относятся с интересом и тоже иронично. Отсюда и соответствующие стихи нашего философа: «Время устало и встало... / И ничего не стало»; «Покачался немного в петле, / И по высшему суду в ад иду. / Но память об ужасах на земле / Скрашивает мое пребыванье в аду».

Если помнить о том, что стихи Григорьева – это «разговор в царстве мертвых», всё получает объяснение и встает на свои места. Например, то, что на небо, в уютный чистенький рай он не хотел: «Я долетел до неба, / Однако на небе нет хлеба. / Пока до небес добирался, / Очень проголодался. / Пришлось опять опускаться, / Чтоб наверху не скончаться». В мире нашего героя смерть повсюду: и на небе, где должен  дислоцироваться рай.

В 1971 г. Олег Григорьев был осужден за тунеядство и после «Крестов» сослан на два года в Вологодскую область. «С бритой головою, / В форме полосатой, / Коммунизм я строю / Ломом и лопатой». Литературоведу Владимиру Бахтину он писал о своем трудовом перевоспитании: «Долблю ломом заледеневшую землю и копаю яму 4 х 4 метра с глубиной в два метра. По лому бьем молотом, и отлетевшие куски выкидываем наверх. Работа каторжная, но легче, чем писать стихи, и платят значительно больше».

Традиция трудового перевоспитания тунеядцев в городе Ленина была прочной – в 1964-м в Архангельскую область отправили Бродского. Олегу Григорьеву прописали двухлетний курс Вологодчины. В том же 1971 г. у него вышла первая книга «Чудаки», предназначенная для детей. Ирония для детей мягче, в ней нет пугающего, стихи милые, смешные, иногда трогательные.

А в 1981-м произошло столкновение Григорьева с литературной «системой», которая была разновидностью той же карательной. Вторая детская книга Олега Григорьева, «Витамин роста» (1981), вызвала резкую реакцию официального литературного мира. Иронические малые формы циркулировали в самиздате, и на них не обращали внимания. Другое дело – книжка, выпущенная в Москве тиражом 150 тысяч. Естественно, в ней самой ничего криминального не было, а в стихотворении «Витамин роста», которое дало название сборнику, даже была использована познавательная статья Гаррисона «Крыса – побочный продукт цивилизации» из популярного тогда журнала «Наука и жизнь» (1965, № 6).

С 23 февраля по 3 марта 1981 г. проходил XXVI съезд КПСС. Это уже апогей застоя, говоря словами Ленина, высшая и последняя стадия социализма как умирающего, загнивающего и паразитического строя, канун возврата к капитализму. После съезда всегда начинался какой-то зажим. На этот раз в конце апреля 1981 г. развернули мероприятия против молодой детской поэзии. Инициатором выступила мафия в детской литературе, которая имела монополию на издания. Возглавлял ее Сергей Михалков, а подручными у него были Анатолий Алексин, детский писатель (сейчас ему 90 лет, он доживает свой век в Люксембурге), и функционер Тамара Куценко, зам. председателя Госкомиздата РСФСР (ее судьба неизвестна).

По воспоминаниям детского поэта Виктора Лунина, в Госкомиздате РСФСР была собрана коллегия. Перед этим Михалков пришел «в дошкольную редакцию издательства «Детская литература» и потребовал все вышедшие за прошлый год книги новых авторов», а через несколько дней на коллегии с участием Михалкова молодых поэтов раздраконили, и среди тех, кому особенно досталось, был Олег Григорьев. «Говорили, что только А. Барто пыталась нас защитить. Но ей это не удалось». Все завершилось статьей В. Коробова «В чем повинны воробьи» («Комсомольская правда», 1981, 19 июня), в которой Григорьеву инкриминировали черный юмор. В «Литературке» было указано, что «Витамин роста» «принесет только вред своим антивоспитательным содержанием и топорным языком» (1981, 9 сентября). Для Михалкова и Алексина было важно не допускать в литературу молодых конкурентов. В итоге этот скандал оказался единственной формой признания, возможной для Григорьева в советских условиях. Век был уже не волкодав, а так, шавка.

А Олег Григорьев продолжал свою жизнь, и если бы не перестройка, то в 1989 г. сел бы в тюрьму за очередной дебош и сопротивление милиции. А так получил условный срок. Потому что пришли другие времена и заступились писатели – явление для Ленинграда небывалое!

Я работал в «перестроечном» журнале «Искусство Ленинграда», когда в № 1 за 1990 г. появилась подборка из 15 стихотворений Григорьева с иллюстрациями А. Флоренского. Это была первая публикация в официальной подцензурной прессе «недеццких» стихов – до этого в библиографическом списке «взрослой» поэзии был только самиздат. Правда, постарались выбрать самое оптимистическое из того, что было, хотя, конечно, совсем без «черного юмора» не обошлось. И если главный редактор Геннадий Петров, типичный литературный функционер, а в прошлом корреспондент «Правды», потом косивший под писателя, человек крайне осторожный и все еще надеявшийся, как я думаю, сделать партийную карьеру, решился на такое, взял стихи Олега Григорьева к публикации, чтобы поддержать осужденного (!), – значит, что-то изменилось в жизни кардинально. Кстати, последнее, 15-е стихотворение, было прямо про Петрова – но не электрика в ботах, а главного редактора «Искусства Ленинграда»: «Залез на столб я смоляной / Со страшным знаком смерти, / Коснулся проволки рукой… / И ничего, поверьте». Стихи «страшного Григорьева» напечатали – и ничего, земля не разверзлась, Геннадия Петрова не уволили.

Поэтому неудивительно, что в 1991 г. Олега Григорьева приняли в Союз писателей, который перестали контролировать КПСС и КГБ. Естественно, алкоголиков принимали и раньше, половина союза были алкоголики, партбюро не успевало разбирать их дела, драки и жалобы жен, но таких беспартийных и безыдейных забулдыг, как Олег Григорьев, да еще с судимостями в советское время и обсуждать никто бы не стал. Но новым функционерам надо было в начале 1990-х демонстрировать свою перестроечность, и Григорьева приняли. Тем более что «литературный трутень» Бродский уже получил своего Нобеля, и это изменило отношение к «тунеядцам». Думаю, что в 1991 г. пребывание Григорьева  в Союзе писателей больше было нужно функционерам, нежели самому Олегу. Изменений в его жизнь прием не внес. «Дрожу в подворотне от холода, / Стою и зубами щелкаю, / Живот мой сведен от голода, / И, верно, похож на волка я».

Жил Олег Григорьев трудно, в последние годы был «вечно пьяненьким бомжиком», как назвала его одна мемуаристка, и умер неудачно – 30 апреля 1992 г. Как написал Михаил Яснов, «его тело неделю пролежало в морге, пока народ шумел на майских митингах и вскапывал приусадебные участки. Только 8 мая 1992 года поэт, член ПЕН-клуба, за полгода до смерти принятый в Союз писателей, был наконец похоронен на Волковом кладбище в Петербурге».