Online812

– Нет. Меня даже это не очень волнует.  Пожаловаться, что моя музыка не исполняется, не могу. В принципе, все, что написал,  исполнялось или есть в записи.  Другое дело, что многое у меня не закончено.

 

– Она записана, вышла на двух дисках, всего две тысячи экземпляров. Причем записана на «Мосфильме», и не изменена ни одна нота.

 

Авторские права я отдал спонсору на десять лет. Были попытки договориться с Театром Станиславского, но грянул кризис 2008 года, и тогда все рухнуло.

 

– Этот проект придумал Андрей Кончаловский двадцать лет назад. Он и довел его до конца – буквально заставил меня написать и терпеливо ждал.

 

–  В моей опере подлинный текст. Либретто писал Юрий Ряшенцев. Он делал минимальные вкрапления, находил внутренние рифмы и ритм. Может, два-три слова вставлял. Его работа просто виртуозная. Вообще, у Достоевского очень тяжелый язык.

 

– Очень. Как композитор я реализовался без ограничений. Все, что  хотел и умел, было дозволено. 

 

– Это такой фьюжен, как говорят сегодня. Соединение симфонической музыки с рок-, и поп-музыкой. Я долго к этому приспосабливался, потому что проект начинался как рок-опера. Но что-то не  получалось, искал стилистику. 

 

У Достоевского в романе написано, что действие происходит на Сенной площади. С одной стороны, бабы и мужики пляшут, а с другой – интеллектуал Раскольников, возомнивший себя Наполеоном. Следующий пласт – Сонечка, религиозные идеи. Я стал брать стилистику, исходя из ситуации. Поэтому получилось смешение стилей.

 

– Мне было приятно, когда говорили, что получилась питерская опера. Мне кажется, большую роль сыграла мощь гения Достоевского. Это очень организовывало.

 

– Конечно, тут я свободен от режиссеров. Сейчас  появилась еще зависимость от продюсеров. Они сейчас диктуют свои правила,  выбирают и композитора, и режиссера. У нас в России еще есть некий паритет в отношениях музыканта и продюсера, но на Западе хозяин положения – продюсер. Я работал в Голливуде, написал музыку к девяти фильмам, знаю, что говорю.

 

– Когда  начинал, то брался за любую работу, писал для всех фильмов, где предлагали. Для  радио тоже писал. Только лет через десять стал выбирать.

 

Мне всегда было любопытно решать новые задачи. Кроме того,  в советском кино деньги не играли никакой роли. Бюджеты у фильмов были немаленькие, кстати, но они были фиксированы неофициально, и поэтому для записи музыки можно было использовать  оркестры, хор и все, что хочешь. Единственное, что от тебя требовалось: написать экспликацию от руки в доказательство того, что тебе нужно именно то-то и то-то. Бухгалтерия подписывала это без проволочек.

 

– Ну да. Давали все возможности. 

 

– Получается так. Авторское кино при нашей демократии мало кому нужно. Или вообще не нужно.

 

– Да. На Западе демократические режимы решили эту проблему с помощью грантов.

 

– Нет. Я живу за счет кино.

 

– Сейчас композиторам стали платить. Если, например, по телевидению исполняют музыку или используют ее для мобильных телефонов. Это очень сильно поддерживает.

 

– Просто мне это не дано. То есть я могу написать, но это будет трудно.

 

– Это случайно получилось. Сначала  написал музыку, потом   Наталья Кончаловская написала слова.

У меня есть еще песни – может,  около пятнадцати, – но  специально их  не писал, просто было такое состояние.  Был такой фильм «Молчание доктора Ивенса», в нем тоже есть моя песня,   ее Ободзинский спел. Когда директор студии «Мосфильм» Сизов послушал песню, то устроил разнос музыкальной редакции: почему они берут иностранную музыку? Но дело в том, что стихи к ней на английском языке написал  Эзра Басс, бывший резидент нашей разведки в Америке.

 

– Нет, просто разведчиком. Когда  приехал в Россию,  от нечего делать стал писать стихи, подрабатывал консультантом на фильмах. Мы с ним познакомились в музыкальной редакции. Музыкальный редактор Нина Яковлевна Бланк сказала: «Давайте приглашу Эзра Басса, его родной язык английский». Он как раз в это время консультировал съемки фильма про войну. Разговорились, выяснилось, что он пишет стихи. Чудный человек.

 

– В мультфильмах никто не знает, что в итоге получится. Есть идея, которая всех объединяет. Когда Гладков записывал «Бременских музыкантов», никто даже предположить не мог, что получится. Записали играючи.

 

– Изначально, конечно, важна мелодия, хотя эксперименты мне не чужды, тем более в электронике. Для меня важна не мелодия, а тематический материал. В музыке  важны эмоции, это самое сильное оружие в ней.

 

– Нет. Дело в том, что так устроена наша история – ничего из прошлого не отменяется и не забывается. Такие перекосы, упрощения, даже примитивизация существуют. Но это, наверное, такой этап.

Во всяком случае, действительно странно, что ритм ушел настолько далеко, что сам тематизм музыки превратился  в две ноты.  Думаю, что сильно повлияли рок и рэп, где важен смысл и говорение. Это даже не стихи, а ритмическое говорение под музыку. Это, скорее, стиль или направление, но это не основная стезя музыки. Это один из лучей музыки. Она едина и огромна, как река, а у нее есть течения.

 

– Конечно, но это на любителя. Я знаю, что есть масса любителей такой музыки.

 

– Это можно сказать о любом композиторе. Всегда есть некое одно зерно. Возьмите романсы Чайковского. Если  их глубоко исследовать, то можно найти одинаковые интонации. А как иначе? У каждого автора есть свое лицо,  а это сумма приемов, предпочтений. У каждого автора есть основополагающие моменты, то самое зерно, из которого что-то вырастает.

 

– Сейчас все меньше и меньше.

 

– Это, видимо, возраст. Да и времени не хватает. Хочется закончить то, что когда-то бросил. У меня много таких сочинений. 

 

–  Люблю читать житие композиторов.

 

– Как личность – Петр Ильич Чайковский. Потрясающая личность. Еще могу назвать Рахманинова, Стравинского. Понравились воспоминания Прокофьева. Он сам их писал, не доверяя никому. Это очень помогает понять, что  представляют из себя его сочинения, как он вырос.

 

– Нет. У него это, видимо, было врожденное качество. Я этого просто не вижу. Для меня свет в музыке не складывается в единое целое. Скрябин недооцененная  фигура до сих пор. Может быть, он один из главных композиторов-философов. Его музыка построена на философских постулатах, вплоть до мелочей.

 

– Один раз с ним встречался в Питере, в бане. Это было за год до его смерти. До этого пару раз по телефону говорили. Совершенно уникальный был человек, со своей стезей. Его мало интересовало, что о нем думают, и это самое главное.

 

– Не совсем так. Меня не интересует чужое мнение, когда я делаю для себя. Когда пишу для кино, то мнение других важно. Но таких абсолютно свободных людей, как Курехин, мало.

 

– В молодости, может, и было,  но постепенно это чувство прошло. Кроме удивления, ничего не испытываю.

 

– Это еще есть. Как-то  снова услышал «Весну священную» и поразился, как Стравинский ее написал. Можно удивляться не только чему-то новому, но и тому, что уже есть. Когда на основании собственного опыта начинаешь понимать, насколько это бесценно и необъяснимо.

 

– Искусство не должно связываться с политикой. Совсем. Ни в коем случае.

 

– Он патриотом стал.

 

– Конечно. Это недруги или какие-то обиженные люди. В России очень не любят успешных людей. Это наша печальная национальная черта. Многие воспитаны еще в крестьянском обществе, которое жило очень компактно, у них была общественная земля, и поэтому к лидерам относились негативно. В  отличие от Запада, где все построено на лидере: вокруг него собираются люди, начинается работа. 

 

С нас что взять? Чем меньше лидеров,  тем лучше.

 

Мой приятель, рок-музыкант Юрий Чернавский, уехал в Лос-Анджелес. Очень успешный музыкант, мы с ним перезваниваемся. Он недавно сказал мне: «Как я оторвался от России! Самое ужасное в ней, что никто не дает развиваться талантам, не хотят, чтобы они зарабатывали. В Америке какая-то талантливая девочка выступала – стала миллионершей. Так вокруг нее крутится куча народа – продюсеры и так далее. Ее тащат всеми силами». А у нас – не дай бог если  выступит  новый артист, а если кто-то прорвался…» Такая вот беда. Это вот такая крестьянская сущность.

 

– Никогда. Хотя  я занимался электроникой.

 

– Нет. Тут дело вот в чем. Коммунизм оказался слабой системой. Прежде всего это была система ограничений. Власть была слабой и сама ни в чем не была уверенной. Ее и скинули через семьдесят лет, потому что у власти были неучи и  недоучки. Ну, кончили они школу красных профессоров, и что? Вы знаете, что Сталин закончил только семинарию, Ленин экстерном сдавал экзамены,  а дальше – все мельче и мельче? К учению Маркса это никакого отношения не имеет. Я думаю, поэтому они и полетели в тартарары.

 

Вот Китай как был коммунистической державой, так ею  и остался. Потому что у них есть основа – буддизм. Страна  шесть тысяч лет буддистская, так и осталась буддистской. Когда в России начали революцию,  уничтожили религию, то есть уничтожили себя. Потому что основа государственности – вера, на ней все основывается. Китай ничего не разрушал, у них разбирались с современниками, а Конфуций как был, так и остался. Осталась национальная основа, национальные традиции.

 

У нас все беды начались, когда стали уничтожать христианство.

 

– Конечно. На чем стоит государство? На вере. 

 

– Да, но поколения разорвало. Этот разрыв в семьдесят лет еще долго будет ощущаться, это страшная рана. Страна, которая девятьсот лет развивалась на христианской культуре, и вдруг – нате! Смещение произошло огромное.

 

– Нет. Я объясню, почему. Когда  стал заниматься электроникой, она была  очень востребована в кино.  Кино – это искусство, основанное наполовину на технике. Сначала это был просто технический трюк, потом неожиданно для самих братьев Люмьер он стал удивительно  востребованным. Сейчас вот появилась технология 3D, телевидение перехватывает новое. 

 

Когда появилась электроника, она тут же была схвачена. Те, кто занимался ею в советское время, сказали, что это прикладная музыка и, в общем, не опасная. Власть решила: пусть занимаются. В Советском Союзе даже устраивали концерты электронной музыки. В общем, я избежал всяческих гонений.

 

– Раньше это было дорогое удовольствие. Поставить синтезатор недостаточно, нужна еще звуковая аппаратура. Сейчас это возможно.

 

Дело в том – не знаю, беда это или нет, – но  музыканты старой школы совершенно не замечают, что делается рядом, а это тоже мир человека. Это есть, ничего тут не поделаешь. Закрывать глаза на это нельзя. Есть рок-музыканты,  которые считают, что акустическая музыка умерла. Нет, ничего не умерло и не умирает. Это единый поток. 

 

Для меня самое главное – владеть всеми  средствами. Это все звуковая среда. Музыка – звуковой феномен. Все, что звучит, можно использовать в музыке. Более того, музыка  позволяет нам использовать технику. Для меня это истина, и я пытаюсь это делать в своих сочинениях. В моей «Олимпийской» кантате был и оркестр, и электроника, и шумы, и все прочее.

 

Я думаю, что сейчас все идет к мистерии, идет зарождение жанра религиозных мистерий. Даже не обязательно религиозных, скорее, это будет синтез всех жанров и стилей. Это искусство будет воздействовать на любого индивидуума. Но для этого нужны специальные залы, специальная аппаратура, большие средства. Все готово, нужны только люди, которые могли бы все это реализовать.

 

Раньше, когда я был молодым, была претензия к инженерам – они не могли сделать то, что было нужно музыкантам, электроника была очень примитивная. Сейчас возможности превосходят любую фантазию человека. То есть композитор опять оказался у белого листа и может реализовать все. Сейчас нет такого понятия «не может». Техника перепрыгнула наши фантазии. 

 

Сегодня нет никаких пределов, настало время реализации. Нужно только сделать шаг.               

 

Андрей МОРОЗОВ