Online812

         Следственный комитет обвиняет Баснер в продаже поддельной картины авангардиста Бориса Григорьева. Следствие уже закончено. Материалы переданы в суд, дата начала процесса еще не назначена.

 

Я прочитал занятный документ, постановление об обвинении – Баснер его мне показала. Если сравнить следователей с землекопами, то впечатление от этой бумаги такое: несмотря на категорические и страшные формулировки – всё бездоказательно, начиная с главного, с того, что у Баснер был умысел на мошенничество, что она отлично помнила работу Б. Григорьева «В ресторане» из Русского музея, когда Аронсон принес ей подделку, и что она состоит в одной преступной группе с Аронсоном и другими неустановленными лицами, число которых не называется. 

 

Т.е. А. принес Б. подделку картины Г., после чего А. и Б., впервые увидев друг друга, сразу же образовали ОПГ и всучили подделку наивному В., жестоко обманув его. Теперь В., который 40 лет занимается коллекционированием живописи и сам себя считает экспертом, плачет и рыдает, а следствие стоит на страже его интересов.

 

 

– Я не имела права, была под подпиской о неразглашении всего, что связано со следствием.

 

– До ареста я состояла консультантом по русскому искусству в аукционном доме Bukowskis в Хельсинки и Стокгольме. 

 

– Нет, по контракту.

 

– Обычно – да. Но у меня там была ультрафиолетовая лампа, которая выявляет позднейшие переделки и реставрационные правки. Можно увидеть, где вторгался реставратор. Еще есть лупа инфракрасного видения, которая позволяет выявить подготовительный рисунок. А в некоторых случаях мы ехали под Хельсинки в большой реставрационный центр, и у них оборудование превосходное. 

 

– Я письменных заключений не даю. Письменно результат не оформляется. Сообщаю мнение руководству аукционного дома.

 

– Безусловно. 

 

– Если я что-то и сделала за время своей работы в Русском музее, то это именно большая работа по новой атрибуции целого пласта творчества Малевича. То, что сам художник датировал 1903–1905 годами, оказалось сделанным гораздо позже – в конце 1920-х – начале 1930-х годов. К моменту, когда я этим занялась, часть датировок уже была подвергнута сомнению, но мне удалось найти доказательства. Малевичу нужно было выстроить логически четкую – поскольку он был художник очень рациональный – биографию, с которой он хотел войти в историю искусства. В этой оптимизированной биографии не было, например, периода модерна. 

 

– Очень. Что-то около 70 процентов. Подделывают всех – от Репина до Анатолия Зверева. Или вот уникальный каталог выставки (показывает), где нет ни одной подлинной работы. Выставка «Русский авангард из частных коллекций», город Турку, 2009 год. Разве вот это Татлин?

 

– Нет, не мало ли! Есть вещи, которые художник не может сделать абсолютно. Хотя очень трудно на суде – а я выступала как эксперт на суде по поводу выставки в Турку – объяснить, почему подделка – это подделка. И еще чудовищная выставка в Мантуе в октябре 2013-го – феврале 2014-го. Там все картины поддельные. Я часто говорю: я не возьмусь судить по фотографии. А здесь я возьмусь судить по фотографиям! Причем там подделки Клюна, Александра Яковлева и Любови Поповой сделаны, похоже, одной рукой! 

 

– Заведомую?

 

– Были такие случаи. Все аукционные дома так или иначе с этим сталкиваются. 

 

– Да. 

 

 

– Это был конец мая 2009 года (если судить по оттискам печатей о пересечении границы в моем паспорте, то в период с 10 по 25 мая). В аукционный дом Bukowskis  на мой телефон  поступил звонок от некоего человека, представившегося Михаилом Аронсоном и спросившего,  может ли он  проконсультироваться относительно картины  Бориса Григорьева. Я только не помню, позвонил он мне в Стокгольм или в Хельсинки. 

 

– Он сказал, что ему нужно проконсультироваться по поводу картины Бориса Григорьева, которая у него есть. И я говорю: приезжайте. А он отвечает: а у меня картина в Петербурге. Я говорю: если хотите, найдите меня там. Мне это было интересно – посмотреть на картину. Дала ему свой петербургский телефон.

 

– И когда вы с ним встретились? 

– Он мне позвонил спустя довольно долгое время. Я уже и позабыла о первом звонке Аронсона. Он позвонил в начале июля 2009 года, и я сказала ему: да, приезжайте. 

 

– Он хотел узнать, что это, и оценить эту вещь. 

 

– Ну, разумеется, это подразумевается при обращении к консультанту. 

 

– Первое мое впечатление – что это подлинный Григорьев. И это мнение сохранялось на протяжении долгого времени. 

 

Должна сделать отступление. В середине 1980-х годов, в 1985-м, в 1986-м, мне доводилось часто бывать в ленинградском доме, где хранилась замечательная коллекция работ Бориса Григорьева, приобретенная в свое время хозяином, известным психиатром Н.Н. Тимофеевым, у А.Е. Бурцева, петербургского мецената и коллекционера, издававшего в 1912–1914 годах альманах «Мой журнал для немногих». В этом же доме находились и произведения других художников, которых собирал и публиковал в своем издании Бурцев: С.Ю. Судейкина, Н.К. Калмакова, О. Амосовой. Григорьева же в таком количестве и таком качестве мне ни в одной другой коллекции видеть не приходилось. Листая альманах, я видела: вот эта вещь у Тимофеевых, вот эта… Там было множество роскошных вещей. Когда я в первый раз туда попала, это было впечатление на всю жизнь. 

 

– Когда Бурцев испытывал материальные затруднения. Наверное, еще в 1920-е годы. 

 

– Думаю, да. В отчаянные минуты картины стоили мало. Я знала коллекции, которые создавались в блокаду… Я общалась с дочерью Тимофеева, Аллой Николаевной. Меня к ней направили коллеги из Театрального музея. 

 

– Чтобы я посмотрела, чтобы знала, какие превосходные работы еще остаются неизвестными! Приводила я туда и Геннадия Ивановича Чугунова, возглавлявшего тогда в Русском отдел рисунка, и Тамару Галееву, занимающуюся творчеством именно Бориса Григорьева. Мы собирались тогда подготовить выставку Григорьева к его 100-летию. К сожалению, это было задолго до появления у меня фотокамеры, и никаких материалов от этих посещений у меня не осталось.

 

И когда я спросила Аронсона, откуда происходит вещь, и получила ответ, что она находилась в старом ленинградском собрании, впоследствии разделенном, у меня тут же возникло убеждение, что видеть ее до этого я могла только у А.Н. Тимофеевой. 

 

Убеждение было настолько сильным и для меня очевидным, что я не стала расспрашивать подробнее, о чем сейчас сожалею. Скорее всего, в этот момент сказалась определенная профессиональная деформация, произошедшая за годы работы в аукционном доме: меня приучили задавать вопросы корректно, без нажима, никогда не настаивая на подробностях. 

 

– Я увидела ее в контексте той квартиры и тех вещей. Потому что там как раз были такие крупные темперы Григорьева 1913 года. И парижский цикл там был очень большой. 

 

– Конечно. У меня огромная пересъемка, и делалась она многие годы, планомерно, с 2006 года. Среди них и бурцевский альбом. 

 

– Не была упомянута. Я не знаю, откуда взялась бабушка. Потом еще фигурировал не то сарай, не то гараж… Я всего этого не знаю. 

 

– Я впервые получила возможность посмотреть на обе вещи – и из ГРМ, и васильевскую… Кстати, я не понимаю, почему ни одна экспертиза не получила возможности сравнительного анализа обеих картин. Я такую возможность получила в ноябре 2014 года в кабинете следователя. И я увидела в этот момент, что та картина, которая была куплена Васильевым, – подделка. Хотя внутреннего ощущения, что тогда Аронсон принес мне подделку, у меня нет. 

 

А та ли эта вещь, васильевский Григорьев, которую я держала в руках в июле 2009 года, вот этого я сказать не могу со стопроцентной уверенностью. Несмотря на экспертизы. Но экспертизы сравнивали фотографический материал. У меня же стопроцентного внутреннего ощущения, что подделка, купленная Васильевым, – это та вещь, которую приносил тогда Аронсон, нет. Единственное, насчет чего я переживаю, это мысль о том, что я допустила ошибку, – если это та же самая работа. Преступления я не совершала. Никакого злонамеренного умысла у меня не было! 

 

– В апреле 2011 года. Это показала экспертиза моего арестованного компьютера. 

 

– В моих глазах – нет. Он ко мне обратился через аукционный дом, для меня он был клиентом аукционного дома. А принцип там такой: расположение к клиенту изначально. Иначе он пойдет в другой аукционный дом. И для меня это сыграло свою роль. Не было ощущения ни уголовника, ни мошенника. 

 

– Я вас умоляю! Это, скорее, говорит о том, что Васильев достаточно близко знает Аронсона! А я Аронсона не видела обнаженным! (Смеется.) Был обычный человек, с грамотной речью, недоверия к нему интуитивного не возникло.

 

– Нету. 

 

– Сказал, что он хочет ее продать. 

 

– Я устно высказала свое частное мнение. Как частное лицо частному лицу. 

 

– Там я работаю в аукционном доме, я высказываю мнение руководству аукционного дома, решение с учетом моего мнения принимает руководство и оно же несет ответственность. Я консультирую там не клиентов, не «носителей прекрасного», а аукционный дом, и в этом заключена существенная особенность. А здесь, у себя дома, я высказываю свое личное мнение. Устно. Оно не обременено материальной ответственностью. Я не аукционный дом и не организация. 

 

– Нет, не просил. 

 

– Нет. 

 

– Я там сижу на зарплате, мне платят. И аукционному дому за консультацию клиент ничего не платит. Это бесплатно.

 

 

– Аронсон привез показать мне эту вещь и временно ее у меня оставил, сказав, что ему несподручно бегать с ней по городу. У меня все время было ощущение, что это знакомая вещь. И еще было ощущение события. Не каждый день такую великолепную вещь приносят. Радость пришла в наш кишлак! Было также ощущение, что я ее видела не только в альманахе Бурцева. И я решила тогда купить альбом «Борис Григорьев» Тамары Галеевой. А вдруг эта вещь уже там репродуцирована? Но Галеева в своей книге эту картину «В ресторане» не репродуцировала. Если бы там была репродукция, то никакой истории не было бы. 

 

И я сперва позвонила, а потом поехала к издателю Леониду Шумакову. Чтобы купить не так давно до этого выпущенный его издательством «Золотой век» альбом Григорьева, автором которого является Тамара Галеева. И посмотрела прямо у него в кабинете. И репродукции картины, принесенной Аронсоном, не нашла. 

 

– Нет, дернул меня черт!  Как жаль, говорю я Шумакову, мне такого великолепного принесли Григорьева, как жаль, что книга уже издана. Он очень заинтересовался. 

 

Если бы я намеревалась сознательно заниматься продажей этой картины, я бы не стала обращаться к Шумакову как потенциальному приобретателю (или даже просто перекупщику) картины. В моих глазах он таковым не являлся. А круг людей, которым я могла предложить купить хорошее произведение живописи, за время работы в аукционном доме расширился, и мне было к кому обратиться. Так что позвонила я Шумакову исключительно с целью приобретения книги.

 

Итак, Шумаков заинтересовался, попросил прислать ему фотографию картины, сказал еще, как я помню, что можно было бы узнать мнение Тамары Галеевой. Мне это тоже было, конечно, небезынтересно. Он также спросил, не собирается ли владелец ее продавать (а Аронсон сказал, что хотел бы ее продать) и за сколько. Шумаков сказал, что  у него есть покупатель в Москве, по словам Шумакова, очень  известный и очень богатый человек. 

 

Когда Аронсон перезвонил мне, я предложила ему приехать с картиной; по просьбе Шумакова нужно было сделать фотографии не только лицевой, но и оборотной стороны картины.

 

10 июля 2009 года Аронсон приехал и привез мне картину. Я предложила ему оставить ее у меня на несколько дней, т.к. если он действительно готов ее продать, то на нее есть покупатель.  А покупатель может захотеть посмотреть картину.

 

Он спросил меня о цене на картину. Ориентируясь на цены аукционного дома Bukowskis, я назвала ему  цену – 150 тысяч (имея в виду евро).  Он сказал: ну, тогда – 180 тысяч долларов.  Эту цену я и назвала Шумакову по телефону.

 

Кроме того, в тот же день по просьбе Шумакова я отправила со своей электронной почты на его электронную почту фотографии картины. 

 

Насколько я помню,  в тот же вечер ко мне зашла моя коллега и приятельница Юлия Львовна Солонович, сотрудник отдела рисунка ГРМ.  В свое время, как я уже сказала, мы обсуждали идею большой выставки Григорьева, и мне очень хотелось показать ей эту вещь. Когда она пришла, я как раз фотографировала картину и сделала попутно несколько снимков Юлии с картиной.  И снова  при Юлии выразила сожаление, что эта работа обнаружилась после издания большой книги Галеевой и не вошла в ее монографию.

 

– У меня было четкое ощущение, что Юлии картина нравится так же, как и мне. Во всяком случае, никаких сомнений в подлинности этой работы она не высказала. 

 

По-моему, на следующий день ко мне приехал Шумаков. Он привез задаток – 100 тысяч долларов.  Я передала картину.  Шумаков был чрезвычайно оживлен и несколько раз сказал, что картина уходит в Москву к одному известнейшему в стране человеку, который «через день появляется на экране телевизора с Путиным». Он также сказал, что пересылал фотографии  картины Галеевой и что ее мнение в высшей степени положительное. Еще через несколько дней Шумаков сообщил мне, что привезет остаток суммы. 

 

Когда в очередной раз позвонил Аронсон (мне помнится, что я так и не воспользовалась оставленным им телефоном и листок все время лежал в блокноте), я сообщила ему, что он может  приехать и забрать деньги. При этом я попросила Аронсона приехать именно в тот день, когда собирался приехать Шумаков. Мне не хотелось оставлять у себя дома крупную сумму чужих денег. 

 

16 июля – эту дату я называю только со слов Шумакова (он сам мне об этом напомнил при нашем разговоре после очной ставки в 2013 году) – Шумаков приехал ко мне и привез еще 100 тысяч долларов. Из этих денег он отложил 20 тысяч и сказал, что они причитаются мне. Поскольку он и не скрывал, что перепродает эту вещь, и я понимала, что перепродает он ее значительно дороже, я приняла эти деньги и поблагодарила его. После ухода Шумакова я передала 180 тысяч долларов Аронсону, и на том мы расстались. 

 

– Нет. Больше я Аронсона не видела. В деле имеются его показания, в которых он подтверждает получение от меня 180 000 долларов. Так что когда Васильев заявляет: «Пока по всем фактам получается, что Баснер получила всю сумму, а как она ею распорядилась, я не знаю», – это ложь. Мне кажется понятным, почему следствие эту информацию игнорирует: она полностью разваливает формулу обвинения. Вообще, получается, что следствие стоит на точке зрения, что если факты противоречат обвинению, то тем хуже для фактов. 

 

 

– Шумаков. Все началось с интереса Шумакова к этой вещи. Шумаков настойчив был. Он потом и звонил, спрашивал, как обстоит дело. 

 

– Я же сразу сказала, что великолепный Григорьев. 

 

– Конечно, знал. 

 

– Нет. 

 

– Полагаю, что да. Я лишь выразила ему свое личное впечатление от картины. Его дело было – учитывать его или нет.

 

– Я этого не помню. Не помню, чтобы он задавал вопрос насчет ее провенанса. То, что я не упоминала Тимофеевых и Аронсона, это я помню точно. Я сама сказала, что картина из хорошего ленинградского дома. У меня была мысль тогда, что я сделаю фотографию этой вещи, спокойно выберу момент, подъеду к Тимофеевой – а это ведь было лето – и покажу эту фотографию. Меня смущало только то, что я в доме Тимофеевых давно не была и не знала,  жива ли Евгения Александровна, невестка дочери психиатра Тимофеева.

 

– Для чего? И что бы мне это дало? Ведь я действительно не помнила тогда, что такая композиция находится в Русском музее!.. Кроме того, я в Русском музее persona non grata. Зачем мне лишний раз своих друзей ставить в неловкое положение? Сейчас в некоторых СМИ говорится со слов Васильева, что якобы я была уволена из Русского музея. Это бред собачий! Я сама пришла постепенно к этому решению, хотя Петрова (замдиректора ГРМ. – М.З.) в своих показаниях заявила, что якобы она меня вызвала и сказала: либо вы прекращаете свою атрибуционную деятельность на стороне, либо вы с нами расстаетесь. Этого не было! А в ГРМ я хожу на выставки, покупаю билет… 

 

– Не обратилась и не считаю, что это было нужно. Этих темпер Григорьева парижского цикла на экспозиции нет. В запасники надо выписывать пропуск… С чем мне сравнивать? 

 

– Нет, конечно. Он и сам сказал, что не знал про меня. А я не знала про него. 

 

– Нет. Я не принуждала, он все делал сам в здравом уме и трезвой памяти.

 

– Я очень жалею, что не познакомила. Знать бы, как все обернется, заставила бы их познакомиться друг с другом. Они не видели друг друга. И не выражали ни малейшего желания видеть. 

 

– Возможности есть. 

 

– Да, это так.

 

– В деле отмечено, что первоначально Шумаков запросил с Васильева 300 тысяч долларов, это есть в показаниях Васильева, а столковались они на 250-ти. В деле есть показания Аронсона, что он 180 тысяч долларов получил. Себе Шумаков взял 50 тысяч, а мне по собственной инициативе передал 20 тысяч. Между тем в постановлении об обвинении оказалось, что этими 250 тысячами я распорядилась по своему усмотрению. 

 

На тему денег состоялся разговор с Шумаковым после нашей очной ставки у следователя МВД А.Ю. Петрова в 2013 году. Сама очная ставка была достаточно абсурдной: «Л.И., сколько денег вы принесли Е.В.?» – «250 000 долларов». – «Е.В., сколько денег вам принес Л.И.?» – «200 000». – «Л.И., как вы можете прокомментировать заявление Е.В., что вы принесли ей 200 000?» – «Никак». – «Е.В., как вы можете прокомментировать заявление Л.И., что он принес вам 250 000?» – «Никак». 

 

Уже надевая пальто и придя отчего-то в превосходное настроение, Л.И. Шумаков пошутил: «Да может, я их в лифте выронил, эти 50 000!» Мне бы тогда потребовать, чтобы эти слова были немедленно занесены в протокол, но поскольку я ко всему происходящему относилась как к нескончаемому бреду, я и этому не придала значения. Но именно тогда я и узнала, что Шумаков с этой сделки получил 50 тыс. из 250 тыс. долларов, переданных ему Васильевым. 

 

 

В конце декабря в «Городе 812» вышло интервью потерпевшего по этому делу – коллекционера Андрея Васильева. Вкратце его позиция выглядит так.

 

Елена Баснер через издателя Шумакова продала ему подделку картины Григорьева. Подделка, скорее всего, сделана с оригинала, хранящегося в запасниках Русского музея (как это могло произойти – вопрос). Это суперподделка, поэтому опытный коллекционер Васильев поверил, что картина настоящая. Однако, считает Васильев, Елена Баснер не могла заблуждаться относительно подлинности картины и должна была помнить, что такая же картина хранится в Русском музее.