Online812

         То, что спектакль будет неоднозначным явлением, стало понятно за полчаса до начала – по внешнему виду прибывающих зрителей. Тут и мальчики в серьгах, и девочки с короткими стрижками, и господа средних лет в шелковых шарфиках поверх бурых вельветовых пиджаков и песочных свитеров – словом, публика опытная, андеграундная. Те, кто помоложе, обменивались дружескими поцелуями и приветственными восклицаниями.

Между гардеробом и сценой – тусклая комнатка. В левом углу – рояль с незнакомыми мне фотографиями Иосифа Бродского. На одной из них немолодой поэт сидит перед камерой в позе кролика, на другой – пристроился рядом с мраморной задницей какого-то божества. И так далее.
В зале интимный полумрак. Сцена не огорожена от зрителей, которые спешно занимают свои места. Всего их около семидесяти. Я захожу в зал одним из последних, и место мне находится с трудом.

– Можно вот сюда? – указываю на табуретку у самой стены.
– Что вы, что вы! Это часть реквизита!

В 1964 году мой дедушка работал в одной ленинградской газете вместе с Александром Бродским. Дедушка вспоминал, что отец начинающего поэта никак не мог понять, почему осудили его сына: «За что они его? Ося хороший, добрый». Вероятно, и сам Иосиф Александрович на тот момент (и до конца жизни?) едва ли понимал, что происходит, – чересчур абсурдным казался весь этот процесс. 

Вероятно, по этой причине жанр спектакля определен в программке как комедия, а главные действующие лица – кентавр, взятый режиссером напрокат из рисунков самого Бродского, человек с зеленым лицом (то ли Фантомас из фильма 1964 года, то ли еврей с картин Марка Шагала), негр, по всей видимости, олицетворяющий фестиваль молодежи в Москве 1957 года, и Сергей Довлатов в качестве привета из жизни третьей эмиграции. Все четверо одновременно играют роль подсудимого (собственно никакого Бродского как отдельного персонажа на сцене нет), а по отдельности – тот или иной аспект жизни советского государства.

Перед началом спектакля зрителей предупреждают:
– Несмотря на принятый относительно недавно закон об использовании ненормативной лексики в кино и театре, мы решили не отходить от точного воспроизведения текста стихов Иосифа Бродского. Заранее приносим свои извинения и приятного просмотра.

И действительно: создатели спектакля не стесняются в цитировании стихотворений, изобилующих матерщиной. В отличие от спектакля с Михаилом Козаковым и Игорем Бутманом на ту же тему, где те же стихи читаются со смягчающими дело заменами (ср. «Ночь. Камера. Волчок херачит прямо мне в зрачок»), труппа Дениса Шибаева от замен отказывается и называет все своими именами. И сигарета, которую закуривает Довлатов, тоже оказывается настоящей. Следуя принципу транзитивности, приходится признать, что и водка, которую герои пьесы распивают две трети спектакля, тоже, наверное, не бутафорская.

Но это все – мелочи, работающие на величие замысла, который на поверку оказывается не таким уж и серьезным. Показать Иосифа Бродского не заоблачным титаном отечественной словесности, нобелевским лауреатом и гением в изгнании, хотя именно на это работают многочисленные аллюзии на его творчество и биографию и цитаты из стенограммы суда, сделанные  Фридой Вигдоровой, а также фельетона Якова Лернера «Окололитературный трутень». Но не на это работают актеры.

Их задача – показать Бродского образца шестидесятых годов, при этом назвать вещи своими именами и современным языком. Потому что на самом деле Ося Бродский, сидя на скамье подсудимых и загадочно улыбаясь, был не ярко выраженным антисоветским литератором, а обычным парнем, который любил шутки-прибаутки, гулять с барышнями и ходить в народ.

После спектакля зрители почувствовали себя людьми одухотворенными и приобщенными к прекрасному. Поэтому, стоя в очереди в гардероб, одна часть начала вслух декламировать стихи разных поэтов на разный лад, а другая – так же бесцеремонно материться чуть поддатым голосом.

Таково влияние театрального искусства в общем. И творчества Бродского – в частности.