Online812

       Тем более что и сам по себе ажиотаж вокруг «Левиафана» – явление почти загадочное. Которое легко объяснить контекстом («Золотой глобус», реакция властей, мода на патриотическую экзальтацию), но нелегко – текстом. Фильм как фильм. Неброский. С достоинствами и с ошибками. И те и другие – важные, но некрупные. Рутина фестивального мейнстрима. А вот поди ж ты.

Самое странное в разговорах о фильме Звягинцева – это, разумеется, сюжет про «очернение». Дело даже не в том, что ни один фильм никогда, ни при каких условиях не может «очернить» или «обелить» страну – нет такой опции у произведений искусства. «Кофейная» кантата Баха не обеляет кофе. «Падение Икара» Брейгеля не очерняет авиаперевозки. «Приключения Бибигона» если и могут оскорбить чувства индюков, то разве что тех, которые совсем уж индюки.

Это все так; однако даже ежели признать за фильмом претензию на создание образа страны, ничего унизительного или оскорбительного, а тем паче «очернительского» тут нет и в помине. Реалии, самое меньшее, точны, по большей же части – приукрашены. Герои непоследовательны, грешны, несправедливы – то есть человечны. Когда несколько лет назад подобные же возмущенные протесты раздавались (в куда меньшем масштабе) в связи со «Счастьем моим» Сергея Лозницы, смысла в них было не больше – но хотя бы было больше оснований; как бы ни были неправы критики, было, по крайней мере, понятно, о чем они и про что. За какую такую «последнюю правду» хвалят «Левиафан» либералы и за какую «хулу» поносят его патриоты – бог весть.

Хороший, простой, ладный – до поры – сюжет. С отличным изображением, точной актерской игрой и безошибочной раскадровкой. С двумя конфликтами, частным и общественным. (К слову сказать, американцам, которые доки как раз в этом сочетании, потому «Левиафан» и пришелся по нраву. До России как таковой, равно как и до ее экранного образа, им дела нет; происходи дело в Иране, южном Техасе или Галисии, эффект был бы тем же: социальная критика в драматургическом переплетении с личной драмой – эта прикормка действует на американское киносознание безотказно.)

Оба конфликта внятно прописаны, оба – незамысловаты и без двойного дна. История о человеке, у которого власти бесстыдно отжимают фамильное гнездо и который тем временем обнаруживает измену жены с лучшим другом, вряд ли может потянуть – даже при куда более жесткой режиссуре, чем звягинцевская, – на «обличительную». Тем более что Звягинцев, по интеллигентности своего темперамента, ни одну из сцен и близко не подводит к тому, что обычно именуется эмоциональной невыносимостью. Можно представить, например, как сцену с фальшрасстрелом адвоката сделал бы Балабанов. Или как показал бы окружающие просторы Луцик. Или как выглядели бы менты у Мизгирёва. Звягинцев же работает без нажима, ровной растушевкой, не повышая голоса. Если он и тщился выказать себя здесь хоть немного публицистом, у него это не получилось ни на йоту. Нет у него этих интонаций в режиссерском арсенале.

Зато есть другие, и в них – главная (собственно, единственная) проблема фильма. Пока Звягинцев раскадровывает, компонует и раскладывает по актерам сюжет как таковой, с отъемом дома и супружеской изменой, все хорошо, а по временам так и очень хорошо: остроумно, тонко, даже стильно. Заминка в «Левиафане» случается там, где дело доходит до Левиафана. Будь то фрагмент из Книги Иова, логику которой сельский попик излагает как-то уж очень, скажем так, своеобычно, или кадры с небом над храмами (над разрушенным небо видно, над новоотстроенным – нет), или разбросанные по берегам скелеты лодок и рыбин, или, наконец, явление героине кита как ангела смерти, – все эти элементы, которые должны были сложиться в метафорический ряд и одарить сюжет неким сверхсмыслом, настолько общи и многозначны, настолько плохо поддержаны событийной конкретикой, что теряют возможность означать что бы то ни было. За исключением, разумеется, того, что они означают более-менее что угодно (а разным зрителям угодно разное, вот копья-то и ломаются).

Более того, если чуть приглядеться, вся эта неумело проведенная и надстроенная над основным повествованием линия сводит на нет всю «социальную критику», что является главным предметом обсуждения в спорах о «Левиафане». В финале главного героя облыжно обвиняют в убийстве жены и запирают на долгие годы на зоне – на радость мэру-мерзавцу. Но дело ведь тут не в мэре, ему это лишь удобно. Героя-то никто не подставлял, никто не подбрасывал ему улик. В символическом мире Звягинцева жена героя погибает, потому что увидела кита: тут и час ее искупления, и новое испытание для нового Иова. Ладно; теперь объясните это сыскарям. У которых на руках труп погибшей насильственной смертью и чертовски убедительные улики против вдовца. Расскажите ментам, что несмотря на материалы дела этого человека нельзя сажать, потому что он герой фильма Звягинцева и тут духовные материи замешаны. Бросьте прислужникам режима в лицо обвинение в том, что они просто не понимают бултыхающихся неподалеку библейских метафор. И мы все с интересом выслушаем их точеную ответную тираду.

А если финальная беда героя – не коварный людской умысел, но данное ему свыше определение, то и вся цепочка его мытарств начинает выглядеть как начертанный ему цикл испытаний. В котором и мэр, и гнилая власть, и неверный друг – лишь инструменты высшей воли. Ну это как если бы рассказывая о казнях египетских и о нежелании строптивого фараона покоряться воле Божьей, автор попутно укорил бы местный санэпиднадзор за то, что тот проглядел эпидемию.

Проблема Звягинцева в том, что он точно знает смысл, который хочет донести до зрителя. Но кинематограф – инструмент своевольный, он всегда добавит что-то от себя, деформировав авторский посыл. И чем определеннее этот посыл, тем фатальнее окажется деформация – особенно там, где, как в случае Звягинцева, автор интеллигентен, умен и гнушается манипуляций. Достаточно мельчайшего просчета, как конструкция пойдет вразнос, сюжетное отслоится от смыслового, как плохо приклеенные обои, и начнет свисать лохмами по всему пространству фильма. К своему четвертому фильму Звягинцев нарастил изрядный профессионализм в сюжетосложении, обрел уверенность почерка и твердость тона. Но иногда он, по старой памяти, словно спохватывается и начинает что-то подразумевать. И немедля то, что совсем уже готово было стать символом помимо авторской воли, оборачивается плоским, клишированным образом. Как говорила героиня в одном старом великом фильме: «Дорогой, ты выглядишь намного умнее, когда не пытаешься думать».              

ранее:

Как Константин Эрнст может любить Камбербэтча и Малахова одновременно
«Фильм «Трудно быть богом» обречен на изобильную критику и скепсис»
Почему фильм «Телекинез» испортили подробности
Какие права нарушил фильм «Околофутбола» – человека или зрителя
«Трудно быть богом» – это Герман не про себя, ему бы было нетрудно»