Online812

         Сюжет дробится и множится, части его сойдутся только в финале. Но если в двух словах, то все вертится вокруг трех героев, чья встреча в последние дни Второй мировой закончилась перестрелкой. При этом каждый из участников был уверен, что убил двух других. Но судьба подарила героям долгую жизнь. Впрочем, этот фильм – лишь повод для разговора с Александром ВЕЛЕДИНСКИМ о «простых истинах».

– Вы начали снимать «В Кейптаунском порту» 27 августа – это День российского кино. Какой отечественный фильм возглавляет вашу личную топовую десятку?
– Еще в первом классе мы с соседским мальчишкой «снимали» ремейк «Кавказской пленницы» – уж очень яркое впечатление она произвела. У нас не было пленки, не было даже камеры. Помню, как стояли в спортивном магазине и с вожделением смотрели на 8-миллиметровую камеру «Луч», которая стоила тогда 42 рубля, и понимали, что нет никакой возможности ее купить. Были еще две неразрешимые проблемы. Первая связана с горами: оригинальную «Кавказскую пленницу» снимали в Чечне, а у нас в Горьком (теперь Нижний Новгород. – Ред.) где найдешь горы?  Другая проблема – колготки Нины: мы не знали, где их найти. Я взял себе роли Шурика и Никулина – потому что они главные, а соседу достался Вицин и Моргунов. Вот так я «снимал» свое первое кино.

– А когда вы вышли из образов Шурика и Бывалого, про что хотели снимать кино?
– Мне хотелось перенести на экран все, что я тогда читал, а это в основном была классика – Чехов, Толстой. Несправедливо забытый Лесков, который, кстати, как и Толстой, прошел путь разочарования и этим чрезвычайно интересен. Лет 10 назад был серьезный разговор с одним известным продюсером об экранизации «Бесов» Достоевского, но не сложилось... Правда, у меня было кино не про «бесов», не про Ставрогина, а про Шатова.

– То есть про человека, который стал заложником ситуации.
– Да, мне это очень интересно. Женя Ткачук великолепно сыграл Шатова в экранизации Владимира Хотиненко. У нас «В Кейптаунском порту» он тоже играет человека, ставшего заложником непреодолимых обстоятельств.

– Правда, что в основу фильма легла реальная история вашего отца?
– Да, ему в молодости довелось встретиться со штрафниками. Правда, на самом деле их было не двое, а шестеро. Удивительно, но все обошлось. Другой нюанс – отец, в отличие от киноперсонажа, ни в кого не стрелял. Меня просто зацепила сама история такой встречи, которая для всех ее участников могла стать роковой, и я однажды задумался: а интересно, как сложилась жизнь этих людей? А дальше – фантазия, сочинительство.

– Когда два года назад мы с вами беседовали по поводу фильма «Географ глобус пропил», вы так сформулировали свою тему: Человек. Униженный и оскорбленный. Преступление и наказание. Искушение и стоицизм… Судя по всему, «В Кейптаунском порту» – о преступлении и наказании.
– Вообще, чем больше я в теме, тем сложнее мне отвечать на самые простые вопросы вроде: «О чем ваш фильм?» Он о том, что все мы друг от друга зависим, все несем ответственность за то, что совершаем, и, наконец, о том, что все с нами происходящее – закономерно. Мир создан абсолютно гармонично, дисгармонию в него вносим мы сами. А если бы приглядывались к знакам, которые нам посылаются, может быть, жили бы по-другому. И еще: для меня «В Кейптаунском порту» – очень личный проект, и я очень признателен продюсеру кинокомпании Renovatio Entertainment Владимиру Полякову, который тоже не остался равнодушным к этой истории. Это фильм о ветеранах войны, таких, как мой отец, и об их детях. Так что в некотором смысле «В Кейптаунском порту» – это мое прощание с ХХ веком.

– В сценарии у вас есть эпиграф: «22 июня – день летнего солнцестояния... Считалось, что в эти дни силы Света изгоняют нечистую силу. Кто победит – Добро или Зло, – решалось в эти дни». Считаете,  это важно – что  война началась в день солнцестояния?
– Вы знаете, что Франция сдалась 22 июня 1940 года? И это стало одной из причин, почему Германия напала на нас именно 22 июня. Гитлер, как известно, был большим мистиком, увлекался оккультными науками. Он был уверен, что языческие боги, на которых он уповал, ему помогут. Но, к счастью, все-таки солнцем управляет Добро.

– Можно сказать, что вы снимаете религиозное кино?
– Да, я так считаю: о совести, грехе и покаянии, об искренности, которые подразумевает вера. Помните, как герой Чадова в «Живом» делает крестик из двух прутиков и жвачки? Для меня в этом нелепом самодельном крестике символ искренности покаяния. Но на самом деле вся моя религиозность сводится к уверенности, что надо прощать, быть милосердным.

– В вашей дебютной короткометражке «Ты да я, да мы с тобой» герой Сергея Маковецкого совершил отвратительный поступок – убил из ревности любимую собаку брата. Его тоже прощаете?
– Да, конечно. Прощать надо все, по идее.

– По идее. А по факту–- простить Освенцим?
– Но вы берете крайность.

– Хорошо. Пример проще: Лев Толстой, который не пустил свою жену проститься? Его можно понять?
– Ну у вас и примеры! Не мне рассуждать о Толстом. По-человечески я могу как угодно относиться к его поступкам, но когда я говорю «Толстой», передо мной возникает глыба. И то, что он мучился сложнейшими вопросами бытия и морали, это бесспорно и вызывает уважение.  Могу только сожалеть, что церковь предала его анафеме. В этом смысле сочувствую и ему и церкви.

– Но вас не смущает, что среди церковнослужителей достаточно тех, кто явно не является образцом для подражания?
– Нет, не смущает. Надо просто понимать, что священник – человек со своими слабостями и, увы, пороками. Другое дело, что пока он рукоположен, то есть на нем лежит длань Христова, вы ему можете исповедоваться. Эта благодать не им, не его верой заслужена, не его поступками, а принятием соборным, он просто проводник. Конечно, хотелось бы, чтобы это были люди, близкие к идеалу, чтобы с них брали пример, но… Как заметил один мой друг игумен: «Тогда очень легко было бы стать святым. А это дано не всем». Хорошего всегда меньше: хороших артистов, писателей, сталеваров, правителей и священнослужителей тоже.

– Так что же, можно простить всё-всё?
– Мне бы хотелось ответить вам как-то однозначно, но нет, не могу – у меня нет готового ответа. Где граница невозможности прощения? Всегда ли надо подставлять щеку? Когда нельзя это делать? Я в поиске и снимаю кино именно для того, чтобы самому что-то про жизнь понять. Единственно – может быть, я слишком большой идеалист, но я лелею надежду, что сделанное мною не напрасно, что кто-то посмотрит мой фильм и не зарубит топором еще одну старушку или не организует очередной Холокост.

– Вы слышали про «окно Овертона» – теории, согласно которой с помощью политтехнологий легитимировать возможно всё, вплоть до каннибализма или препарирования животных в зоопарке на глазах у детей?
– Да, сегодня уже нет таких четких границ между черным и белым, мы существуем в мире, где 50 оттенков серого.

– Может, мы слишком заигрались, показывая зло с человеческим лицом?
– Но вспомните «Семнадцать мгновений весны», где Мюллер максимально очеловечен и от этого еще более страшен. Возникает когнитивный диссонанс: как столь обаятельный человек может творить такое?! Или вспомним сокуровского Гитлера – он тоже как будто очеловечен (правда, с некоторым сатирическим оттенком), но при этом понятно, что Сокуров с Арабовым пытаются, не оправдывая, разобраться в этом черном феномене: как вот этот, по сути, жалкий, слабый человек смог подмять пол-Европы под сапог?

– Возвращаясь к религиозному кино: какой смысл вы в это вкладываете?
– Для меня «Крестный отец» абсолютно религиозное кино, большинство фильмов Бергмана, при всей их антиклерикальности. Безусловно, религиозным режиссером был Бунюэль. Сам он называл себя атеистом, но при этом спорил с богом, а значит, признавал его существование.  В каждом своем фильме Бунюэль как будто кричал в небо: «Ты есть или нет?! Ты меня слышишь?! Ну ответь!» Один из моих любимых фильмов Бунюэля – «Млечный путь», который он задумывал как историю ереси. Это сюрреалистическая комедия, в которой есть неприятные для всякого верующего человека сцены издевательств над святынями. Два слепых подходят к Иисусу, и тот плюет им в глаза – и они прозревают. Такой чисто бунюэлевский стеб над чудом. Но главное дальше: прозревшие идут ко рву, не ко рву даже – к ручейку в полметра шириной,  и останавливаются – как и прежде, им его не перешагнуть. Вот и вся правда. То, что они прозрели, это ничего не значит, они все равно остались слепыми, потому что не верят в чудо, которое с ними произошло. Конечно, это религиозное кино.

Я же с богом не спорю, я принимаю его. Кто-то хорошо сказал: в православии вначале вера, и только потом – чудо.

– С детства принимаете бога?
– Нет, в детстве я был атеистом, как все советские дети. Покрестился в 31 год, когда умер отец. Я от кого-то услышал, что тому, чьи дети некрещеные, плохо там. Покрестился в ту веру, в которой воспитывались мои бабки и деды, потом стал читать соответствующую литературу. Но, наверное, уход отца лишь ускорил то, что рано или поздно все равно случилось бы. Потому что еще лет за десять до этого, в 1981 году, я с семьей – с супругой, ее родителями – оказался во Владимире.  Мы зашли в Успенский собор, и там меня накрыло, как сейчас говорят, не по-детски. Родственники, думая, что я ушел, искали меня по всему городу. А я стоял за колонной, слушал проповедь и рассматривал фрески древних мастеров. Эта история засела во мне, как заноза.

Я не воцерковленный человек и, хотя крещен в православии, радуюсь любой вере. В доме, в котором я жил в родном Нижнем Новгороде, с балкона были видны православный храм, мечеть на Волге, а неподалеку – синагога. Совсем как в Иерусалиме. Мне важно, чтобы человек, приняв одну религию, не стал притеснять другую: в конце концов, все мы ходим под одним солнцем. Каждый имеет право на свой выбор. Но для меня нет никаких сомнений в существовании высшей силы.

– Вы говорили о знаках, которые нам даются, но которые мы часто проглядываем. Что-то подобное было в вашей жизни?
– Однажды, года четыре назад, мы с Захаром Прилепиным прилетели на Соловки. И когда я, сойдя с трапа, включил телефон, чтобы позвонить своим – мол, все нормально, – с изумлением обнаружил, что в моем мобильнике не сохранилось ни одно имя. Представляете – одни цифры, а кто за ними – поди догадайся. Я понял, что меня «заметили», что я не зря шагнул на Соловки.  На этом удивительное на Соловках не закончилось. Я прилетел с островов домой и с той поры не могу выпить ни капли спиртного. Как отрезало. Что это было, почему так? Не знаю, но ощущаю, что неспроста…

– Кстати, о Соловках. Не хотите экранизировать «Обитель» Прилепина?
– Именно из-за «Обители» мы тогда с ним и летали на острова. Вначале думали, что он напишет рассказ или повесть, а я затем подключусь как сценарист. Но тут мне как раз предложили «Географа», и первый человек, которому я позвонил, был Захар: мол, что делать? Он не раздумывая ответил: «Если откажешься, сделаешь глупость». В итоге, пока я занимался «Географом», Захар написал 800-страничный роман. Но я бы хотел вернуться к этой теме. Уже купили права на экранизацию, потихоньку готовимся. Но все упирается в бюджет, потому что этот роман нельзя снимать экономно и впихивая его в рамки полного метра, он просится на 8 серий. Так что если бюджета не дождусь, значит, буду работать с современными темами, которые запросто можно снять и на мобильный телефон. Такие фильмы, как «Обитель» и «В Кейптаунском порту», так не снимешь…