Online812

          – Есть аналогии между хрущевской оттепелью с ее проблемами «частное-приватное», «элитарное-массовое», «вещизм-духовное» и нынешними временами?
– Эти проблемы не были тогда до конца проговорены и осмыслены, поэтому их продолжают обсуждать сейчас в совершенно другой политической и экономической ситуации.
Еще одна, причем неожиданная перекличка с теми временами – люди ищут локальные общности, когда распались общности большие. Национальная общность во многих случаях не работает. Идет поиск на уровне малых групп.

– В социальных сетях легко найти малые группы по интересам.
– Конечно, но социальные сети не компенсируют желания общаться живьем. Скорее,  наоборот.  Поэтому сейчас опять стали очень популярны события.  Например, поэтические вечера, которые теперь называются «поэтический слэм».

– А все думали, что поэзия никогда не вернется. Она что – реально возвращается?
– На стадионы как в 1960-е годы, она не вернется, но поэзия собирает достаточно большие залы. Театр полудокументальный, который действовал в оттепельные времена (вспомним любимовскую Таганку), переживает новый расцвет в варианте театра «Практика» или Человек.doc. Оттепель в этом смысле актуальна.

– В чем причина популярности таких театров и слэмов?
– Нежелание публики влипать в навязываемую идеологию. Проблема еще и в том, что мы живем в обществе потребления, вытесняющем само противопоставление вещное – духовное. Альтернативы такому обществу пока не найдено.

– Почему?
– Совершенствуются методы: потребление мимикрировало под самосовершенствование. Например, узнай больше о кофе, который ты пьешь. У любого продукта, который ты потребляешь, целая история. Полезно ее изучить.

– А современное искусство в это общество потребления уже встроилось?
– Искусство стало культурной индустрией зрелищ, массовых мероприятий со своей жесткой структурой, которое быстро поглощает и абсорбирует любые альтернативы. Начинающий молодой художник, неважно, рисует он «патриотические» картинки или проводит антикоррупционные акции, изначально встроен в эту индустрию, курируемую менеджерами от этой индустрии.

– Могут ли что-то изменить большие музеи – Третьяковка или Русский музей, которые, по идее, свободнее от рынка?
– Альтернативные художники вряд ли пойдут на государственные площадки, им нужно создавать свои. Но даже если предположить что пойдут, у нас пока нет возможности их принять. От музеев стали требовать финансовой отдачи, роста посещаемости. Главный критерий,  сколько народу придет – 300 тысяч, 500 тысяч...    На выставку молодого художника придет 100 человек.  Поэтому музеям сложно найти финансирование на такие выставки: спонсоры не поймут.

– Неужели музеям нужны спонсоры даже на выставки из  собственного собрания?
– На них тоже ищутся спонсоры, и таким образом спонсоры влияют на то, какая из наших идей может быть реализована.   

Но я не теряю надежды, что бурные эмоции насчет блокбастеров и посещаемости рано или поздно пройдут и мы сможем позволить себе экспериментировать с молодыми.

– Вы много общаетесь с молодыми художниками. Они понимают, что их обложили запретами?
– Самоцензура, конечно, есть.

– Это очень плохо. Не так?
– Отвечу историческим примером. В 1930-е годы в Америке действовал Кодекс Хейса, который запрещал в кинематографе все: чтобы киношники не соревновались в показе сцен убийств, жестокого обращения с животными, не снимали карликов и т.д.

После этого выработался классический язык Голливуда. Формирование любого языка без ограничений невозможно.  А потом  пошел отказ от Хейса. Все фильмы Квентина Тарантино – почитай Хейса и сделай все наоборот. Так что это вопрос времени.

– А чего ждать от современного искусства в ближайшие 10 лет?
– Оно будет работать на все органы чувств человека, причем глобально: например, используя атмосферные явления.

– Но вас интересует политическое протестное искусство.
– Конечно, но у такого искусства должна быть осознанная политическая программа. Иначе оно будет играть роль громоотвода при обсуждении серьезных политических проблем. 

– Где заканчивается художник и начинается политический активист?
– Это вечный спор. Я не против, если искусство растворяется в любой деятельности. Точно так же мне интересно, когда другая деятельность вдруг осознается как художественная. Например, институт «База» Анатолия Осмоловского – это в большей степени арт-проект Осмоловского, чем образовательное учреждение.

Движение – это подлинность, а герметичное искусство – это уже совсем неинтересно. Еще интереснее, если современное искусство полностью уничтожит себя в общественной деятельности, растворится в ней и полностью уничтожит себя как искусство. И потом уже такую деятельность назовут искусством и осознают как искусство постфактум.

– И много художников, готовых сейчас к такой миссии?
– К сожалению, сейчас практически ни одного.  Художникам важен статус, они долго приобретают статус художника и боятся его потерять.

– Правильно ли я понял, что если граница между общественной деятельностью и искусством не сотрется,  то искусство обречено?
– Да, потому что искусство, которое не переходит границу с общественной деятельностью,  воспринимается как неподлинное.  

Во времена оттепели была подобная ситуация, была попытка  преодоления границ. Она не удалась, но всё еще впереди.